венеоа в мехах 4

[Колхозный панк]

Пока я разворачивал бумагу и пробегал глазами первые строки, Ванда принесла чернила и перо, потом подсела ко мне, обняла рукой мою шею и стала смотреть мне через плечо.
Первый документ гласил:

"Договор между г-жой Вандой фон Дунаевой и г-ном Северином фон Кузимским.

От сего числа г-н Северин фон Кузимский перестает считаться женихом г-жи Ванды фон Дунаевой и отказывается от своих прав в качестве возлюбленного: отныне он обязывается, напротив, честным словом человека и дворянина быть рабом ее до тех пор, пока она сама не возвратит ему свободу.
В качестве раба г-жи Дунаевой он должен носить имя , Григория, беспрекословно исполнять всякое ее желание, повиноваться всякому ее приказанию, держаться со своей госпожой как подчиненный, смотреть на всякий знак ее благосклонности, как на чрезвычайную милость.
Г-жа Дунаева не только вправе наказывать своего раба за малейшее упущение или проступок по собственному усмотрению, но и мучить его по первой своей прихоти или просто для развлечения, как только ей вздумается, вправе даже убить его, если это ей вздумается, - словом, он ее неограниченная собственность.
В случае, если г-жа Дунаева пожелает когда-нибудь даровать своему рабу свободу, г-н Северин фон Кузимский должен забыть все, что он испытал или претерпел, будучи рабом, и никогда, ни при каких обстоятельствах и ни под каким видом не помышлять о мести или возмездии.
Г-жа Дунаева обещает, со своей стороны, как его госпожа, по возможности чаще появляться в мехах, в особенности в тех случаях, когда будет проявлять жестокость в отношении своего раба".

Под текстом договора стояло сегодняшнее число. Второй документ состоял всего из нескольких слов.

"Вот уже много лет пресыщенный жизнью и ее разочарованиями, добровольно кладу конец своей ненужной жизни".

Глубокий ужас охватил меня, когда я его дочитал. Еще было время, я мог еще отступиться - но безумие страсти, вид прекрасной женщины, бессильно опершейся на мое плечо, увлекли меня точно вихрем.
- Вот это тебе нужно будет сначала переписать, Северин, - сказала Ванда, указывая на второй документ, - он весь должен быть написан твоим почерком; в договоре это, разумеется, не нужно.
Я быстро переписал ту пару строк, в которых объявлял себя самоубийцей, и передал бумагу Ванде. Она прочла, потом с улыбкой положила ее на стол.
- Ну, хватит у тебя мужества подписать это? - спросила она, склонив голову, с легкой усмешкой. Я взял перо.
- Дай сперва мне, - сказала Ванда, - у тебя рука дрожит. Разве тебя так пугает твое счастье?
Она взяла договор и перо. Борясь с самим собой, я на несколько мгновений поднял глаза вверх, к потолку, и вдруг заметил то, что мне часто бросалось в глаза на многих картинах итальянской и голландской школы, - крайнюю историческую неверность живописи на потолке, придававшую картине странный, прямо-таки зловещий характер. Далила, дама с пышными формами и огненно-рыжими волосами, лежит, полуобнаженная, в темном меховом плаще на красной оттоманке и, улыбаясь, нагибается к Самсону, которого филистимляне бросили наземь и связали. В кокетливой насмешливости ее улыбки чувствуется поистине адская жестокость, полузакрытые глаза ее скрещиваются с глазами Самсона, с безумной любовью прикованными к ней в последнем взгляде, а один из врагов уже упирается коленом в его грудь, готовый вонзить в него раскаленное железо.
- Итак... - воскликнула Ванда. - Но что с тобой? Отчего ты так растерян? Ведь все остается по-прежнему, даже когда ты и подпишешься, - неужели ты до сих пор еще не знаешь меня, радость моя?
Я взглянул на договор. Выведенное крупным смелым почерком, под ним красовалось ее имя. Еще раз взглянул я в ее колдовские глаза, потом взял перо и быстро подписал договор.
- Ты дрогнул, - спокойно сказала Ванда, - хочешь, я буду водить твоим пером?
И в то же мгновение она мягко схватила меня за руку - и вот мое имя стоит и под второй бумагой.
Ванда еще раз просмотрела оба документа, потом заперла их в стол, стоявший у изголовья оттоманки.
- Так - теперь еще отдай мне свой паспорт и свои деньги.
Я вынимаю свой бумажник и протягиваю ей. Она заглядывает в него, кивает и кладет вместе с остальным, а я опускаюсь перед ней на колени и в сладком упоении склоняюсь к ней на грудь.
Вдруг она отталкивает меня от себя ногой, вскакивает и тянется рукой к колокольчику; на звонок ее в комнату вбегают три молодые, стройные негритянки, словно выточенные из эбенового дерева и одетые во все красное, в атлас; у каждой в руке по веревке.
Тут только я в одно мгновение понял свое положение. Я хотел встать, но Ванда, выпрямившись во весь рост и обратив ко мне свое холодное прекрасное лицо со сдвинутыми бровями, с выражением злой насмешки в глазах, повелительно глядя на меня взглядом госпожи, сделала знак рукой - и раньше, чем я успел сообразить, что со мной происходит, негритянки опрокинули меня на пол, крепко связали меня по ногам и рукам, а кисти рук скрутили за спиной, словно приговоренному к казни, - так, что я едва мог пошевелиться.
- Подай мне хлыст, Хайде, - со зловещим спокойствием говорит Ванда.
Негритянка подает его своей повелительнице, преклонив колени.
- И сними с меня этот тяжелый плащ, - продолжает она, - он мне мешает.
Негритянка повиновалась.
- Кофточку - вон там! - снова приказала Ванда.
Негритянка быстро подала кацавейку с горностаевой опушкой, лежавшую на кровати, и Ванда двумя чарующими неподражаемыми движениями быстро скользнула руками в рукава.
- Привяжите его к этой колонне.
Негритянки поднимают меня; набрасывают мне вокруг талии толстую веревку и привязывают меня в стоячем положении к одной из массивных колонн, поддерживавших полог широкой итальянской кровати.
Затем они вдруг исчезли, словно сквозь землю провалились.
Ванда быстро подходит ко мне. Белое атласное платье стелется длинным шлейфом, как потоки серебра, как лунный свет. Волосы пылают, сверкают огнем на фоне белой меховой опушки. Подбоченившись левой рукой, держа в правой хлыст, она останавливается передо мной с коротким отрывистым смешком.
- Теперь игра между нами кончена, - говорит она бессердечно и холодно, - теперь это все очень серьезно - слышишь, глупец! - точно игрушка отдавшийся, в безумном ослеплении, мне - высокомерной, своенравной женщине. Я смеюсь над тобой, я презираю тебя! Ты больше не возлюбленный мой - ты мой раб, отданный мне на произвол, жизнь и смерть твои - в моих руках. О, ты узнаешь меня!
- Прежде всего, ты у меня сейчас серьезно отведаешь хлыста, безо всякой своей вины, - для того, чтобы ты понял, что ждет тебя, если ты окажешься неловок, непослушен или непокорен.
И с дикой грацией, засучив опушенные мехом рукава, она ударяет меня по спине.
Я вздрогнул всем телом, хлыст врезался в мою плоть, как нож.
- Ну, как тебе это нравится?
Я молчал.
- Погоди же, ты у меня под кнутом завизжишь еще, как собака! - И сразу же вслед за угрозой посыпались удары.
Удары сыпались мне на спину, на руки, на затылок, быстрые, частые и со страшной силой. Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Вот она ударила меня по лицу, горячая кровь заструилась у меня по щекам - но она только смеялась и продолжала хлестать.
- Только теперь я понимаю тебя, - говорила она в промежутках между ударами. - Действительно, какое наслаждение иметь человека настолько в своей власти и, вдобавок, человека, который меня любит, - ведь ты меня любишь? - Нет... О, погоди! - я еще растерзаю тебя - настолько с каждым ударом возрастает мое наслаждение! Ну, поизвивайся же немного, покричи, повизжи! Не будет тебе от меня никакой пощады!
Наконец, она, по-видимому, устает.
Она отбрасывает хлыст, растягивается на оттоманке И звонит.
Входят негритянки.
- Развяжите его.
Едва веревка развязана, я точно бревно грохаюсь на пол. Черные женщины смеются, обнажив свои белые зубы.
- Развяжите ему веревки на ногах.
И это сделано. Я смог подняться.
- Поди ко мне, Григорий.
Я подхожу к прекрасной женщине, еще никогда не казавшейся мне такой соблазнительной, как сегодня, в своей жестокости, в своем глумлении.
- Еще шаг, - приказывает она. - На колени и целуй ногу.
Она протягивает ногу из-под белого атласного подола, и я, сверхчувственный безумец, прижимаю к ней свои губы.
- Теперь ты целый месяц не увидишь меня, Григорий, - говорит она серьезно. - Ты отвыкнешь от меня, и тебе легче будет освоиться со своим новым положением у меня. В течение этого времени ты будешь работать в саду и ожидать моих приказаний. А теперь - ступай, раб! .

Месяц прошел в однообразной размеренности, тяжелом труде, тоскливом томлении - в томлении по той, которая уготовила мне все эти страдания. Я приставлен к садовнику, помогаю ему подпирать деревья и изгороди, пересаживать цветы, окапывать клумбы, подметать дорожки, посыпанные гравием. Я делю его грубую пищу и его жесткое ложе. Я встаю с петухами и ложусь спать с петухами. Время от времени до меня доходит слух, что наша госпожа развлекается, что она окружена поклонниками, а раз я даже услышал ее веселый смех, донесшийся до сада.
Я кажусь себе таким глупым. Отупел ли я от этой жизни, или я и раньше был таким? Месяц подходит к концу, послезавтра кончается срок. Что-то она теперь со мной сделает? Или она совсем обо мне забыла, и я до своей праведной кончины так и буду подпирать изгороди и вязать букеты?
Письменное приказание:

" Рабу Григорию сим повелеваю явиться служить мне
Лично.
Ванда Дунаева".

С колотящимся сердцем раздвигаю я назавтра утром камчатые гардины и вхожу в спальню моей богини, еще утопающую в чарующем полумраке.
- Это ты, Григорий? - спрашивает она, пока я, стоя на коленях, растапливаю камин. Я весь затрепетал при звуке любимого голоса. Ее самой мне не видно, она почивает, недоступная, за опущенным пологом кровати.
- Да, милостивая государыня.
- Который час?
- Десять пробило.
- Завтрак.
Я бегу за ним и, принеся поднос с кофе, опускаюсь с ним на колени у ее постели.
- Вот завтрак, госпожа.
Ванда раздвигает полог и - странно! - в первое мгновение, когда я вижу ее с распущенными волнами волос на белых подушках, она кажется мне прекрасной, но совершенно чужой: это не знакомые любимые черты, это лицо жестко, на нем лежит какое-то зловещее выражение усталости и пресыщения.
Неужели это было и раньше, только я этого не замечал?
Она обращает на меня свои зеленые глаза - больше с любопытством, чем с угрозой или с состраданием, - и лениво натягивает на обнаженные плечи темный меховой ночной халат, в котором она почивает.
В это мгновение она так чарующе, так головокружительно прекрасна, что я чувствую, как, кровь ударила мне в голову и прихлынула к сердцу, и поднос начинает дрожать в моей руке. Она замечает это, хватается за хлыст, лежащий на ее ночном столике.
- Ты неловок, раб, - сказала она, морща лоб.
Я опускаю глаза долу и держу поднос так крепко, как только могу, а она завтракает, зевает и потягивается своим пышным телом, прикрытым великолепными мехами.
Она позвонила. Я вхожу.
- Это письмо князю Корсини.
Я мчусь в город, передаю письмо князю, красивому молодому человеку со жгучими черными глазами, и, весь истерзанный ревностью, приношу ей ответ.
- Что с тобой? - спрашивает она, приглядываясь ко мне со злобной язвительностью. - Ты так страшно бледен.
- Ничего, госпожа - немного запыхался от быстрой ходьбы.

За завтраком князь сидит рядом с ней, и я должен прислуживать им обоим, а они шутят, и я совершенно не существую ни для нее, ни для него. На мгновение у меня темнеет в глазах, и я проливаю на скатерть и на ее платье бордо, которое в ту минуту наливал ему в рюмку.
- Как неуклюже! - восклицает Ванда и закатывает мне оплеуху.
Князь смеется, смеется и она, а мне кровь ударяет в лицо.
После завтрака она едет в Cascine в маленькой коляске, запряженной красивыми английскими гнедыми, и сама правит. Я сижу позади нее и вижу, как она кокетничает и раскланивается, улыбаясь, когда кто-нибудь из знатных господ здоровается с нею.
Когда я помогаю ей выйти из коляски, она слегка опирается на мою руку - это прикосновение ударяет меня электрическим током. Ах, она все же дивная женщина, и я люблю ее больше, чем когда-либо.

К обеду, к шести часам вечера, собирается небольшое общество - несколько дам и мужчин. Я прислуживаю за столом и на этот раз не проливаю вино на скатерть.
Одна оплеуха стоит ведь десятка лекций - она так быстро научает, особенно, когда ее наносит маленькая, пухленькая женская ручка.

После обеда она едет в Pergola. Спускаясь с лестницы в своем черном бархатном платье с широким горностаевым воротником, с диадемой из белых роз в волосах, - она выглядит поистине ослепительно прекрасной. Я открываю дверцу, помогаю ей сесть в карету. У подъезда театра я соскакиваю с козел; выходя из кареты, она опирается на мою руку, затрепетавшую под сладостной ношей. Я открываю ей дверь ложи и затем жду ее в коридоре. Четыре часа длится представление, все это время она принимает в ложе своих кавалеров, а я стискиваю зубы от бешенства.
Далеко за полночь звонок моей госпожи раздается в последний раз.
- Огня! - коротко приказывает она и так же коротко: - Чаю! - когда из камина донеслось потрескивание занявшегося пламени.
Когда я возвращаюсь с кипящим самоваром, она уже успела раздеться и как раз накидывает с помощью негритянки свое белое неглиже.
После этого Хайде удаляется.
- Подай мне ночной меховой халат, - говорит Ванда, сонно потягиваясь своим прекрасным телом.
Я беру халат с кресла и держу его, пока она медленно и лениво просовывает руки в рукава. Затем она бросается на подушки оттоманки.
- Сними с меня ботинки и надень мне бархатные туфли.
Я становлюсь на колени и стягиваю маленький ботинок, который снимается не сразу.
- Живо, живо! - восклицает Ванда. - Ты мне больно делаешь! Погоди же, я с тобой еще разделаюсь! Она ударяет меня хлыстом... Удалось, наконец-то!
- А теперь ступай!
Еще один пинок ногой - и я могу отправиться на покой.

[Князь]

Я очень обрадовался, что у вас не дошли руки до Маркиза де Сада "Жюстина"(почти 2 Gb).
Это скока бы пришлось вырезать/копировать/вставлять.
Вообще-то в "Библиотеке" размещаются в полном обьеме - свое творчество.
А на произведения других авторов дают ссылки.

[Norna]

Вообще-то в "Библиотеке" размещаются в полном обьеме - свое творчество.
А на произведения других авторов дают ссылки.

Вы не правы. не только свои.. Но большие вещи, на самом деле , лучше выкладывать ссылками