Страница 1 из 1

мысли из книги

Добавлено: 29 окт 2013, 10:37
leo
".....Ну, что ты хочешь знать? Почему я такой? Почему ты, если не ошибаюсь, была в восторге от той ночи, которую мы провели вместе? Ты хочешь знать, почему ты — такая?

— Нет, я просто подумала, что у нас в Бразилии говорят: одной спичкой больше трех свечей не зажигай — плохая примета. Но ты, видно, человек не суеверный?

Теренс пропустил вопрос мимо ушей.

— Ты — такая же, как я. И здесь находишься не ради тысячи франков, а потому что испытываешь чувство вины, зависимости, потому что страдаешь от своих комплексов и от неуверенности в себе. И это — ни хорошо, ни плохо: такова твоя природа.

Он защелкал кнопками пульта, переключаясь с канала на канал, пока не остановился на программе новостей, где показывали беженцев, спасавшихся от войны.

— Видишь? Тебе приходилось, наверное, смотреть передачи, где люди обсуждают свои личные проблемы на виду у всего мира? Ты видела газетные заголовки и обложки журналов? Мир получает наслаждение от страдания и боли. На первый взгляд — садизм, а на самом деле, если сообразить, что нам для счастья вовсе не нужно знать всего этого, а мы не отрываемся от зрелища чужой трагедии и порой страдаем из-за нее, — мазохизм.

Он наполнил два фужера шампанским, выключил телевизор и снова начал зажигать свечи, пренебрегая бразильскими суевериями.

— Повторяю: это — в природе человека, это его суть. С тех пор как нас изгнали из рая, мы или страдаем, или причиняем страдания другим, или наблюдаем за этими страданиями. И с этим не совладать.

За окном послышались громовые раскаты — надвигалась большая гроза.

— Не могу, — ответила Мария. — Мне кажется нелепым представлять себя твоей рабыней, а тебя — учителем и повелителем. Чтобы встретиться со страданием, не нужно никакого «театра» — жизнь предоставляет нам эту возможность чуть ли не на каждом шагу.

Теренс тем временем зажег все свечи. Потом поставил одну из них на середину стола, налил шампанского, положил икры. Мария выпила залпом, думая о том, что тысяча франков уже лежит у нее в сумочке, и об этом человеке, который и притягивал ее, и пугал, и о том, как совладать с этим страхом. Она знала —ночь с Теренсом будет непохожа на все остальные.

— Сядь.

Он произнес это и нежно, и властно. Мария повиновалась, и волна жара прошла по всему ее телу; этот приказ ей уже приходилось исполнять, и она чувствовала себя теперь более уверенно.

«Это — спектакль. Я играю роль».

Как хорошо подчиняться приказам. Не надо ни о чем думать — надо только слушаться. Она жалобно попросила еще шампанского, но Теренс принес водки — она пьянила быстрей, раскрепощала сильней и больше подходила к икре.

Он откупорил бутылку, но сам почти не притронулся к водке. Мария пила одна, под аккомпанемент громовых раскатов. Гроза началась так вовремя, будто небо и земля тоже решили, проявив свой бешеный норов, принять участие в готовящемся действе.

В какой-то момент Теренс достал из шкафа маленький чемоданчик и положил его на кровать.

— Не шевелись.

Мария замерла. Он открыл чемоданчик и извлек из него две пары металлических хромированных наручников.

— Раздвинь ноги.

Мария подчинилась. По собственной воле она потеряла способность сопротивляться и покорялась, потому что хотела этого. Она понимала, что Теренс видит ее обтянутые длинными чулками бедра, черные трусики и может вообразить себе то, что скрывается под ними.

— Встань!

Она вскочила с кресла. И, пошатнувшись, поняла, что опьянела сильней, чем ей казалось.

— Не смей смотреть на меня! Опусти голову! Ты не имеешь права поднимать глаза на своего господина.

Прежде чем она успела опустить голову, тонкий хлыст, словно сам собой выскользнув из чемоданчика, щелкнул в воздухе.

— Пей. Но голову не поднимай.

Она выпила одну за другой три рюмки. Теперь это уже был не спектакль, а самая что ни на есть правда жизни — Мария потеряла контроль над собой. Она чувствовала себя неодушевленным предметом, орудием, но, как ни трудно было в это поверить, покорность давала ей ощущение полнейшей свободы. Нет, теперь она перестала быть наставницей и утешительницей, призванной выслушивать тайные признания и возбуждать —она вновь превратилась в девчонку из бразильского захолустья, раздавленную непомерной волей мужчины.

— Разденься.

Это слово прозвучало сухо, без малейшего оттенка вожделения — и потому, быть может, таило в себе невероятный эротизм. Почтительно склонив голову, Мария расстегнула платье и дала ему соскользнуть на пол.

— Надеюсь, ты понимаешь, что вела себя плохо? Хлыст снова щелкнул в воздухе.

— Ты будешь наказана. Как ты смела мне перечить? В твои-то годы?! Ты должна стоять передо мной на коленях!

Мария начала было опускаться на колени, но хлыст опередил ее, впервые коснувшись ее тела и заставив замереть. Кожу обожгло, но следа как будто не осталось.

— Разве я приказал тебе стать на колени? Приказывал или нет?

— Нет. Новый удар.

— Надо говорить «Нет, мой господин».

И еще удар, И снова — жгучее прикосновение хлыста. На долю секунды в голове у нее мелькнуло — она может немедленно прекратить все это. А может предпочесть иное: может пойти до конца — и не ради денег, а ради того, что он сказал ей в их первую встречу: «Человек может познать свою суть, лишь дойдя до последней черты».

Но все это было ново, сулило неизведанные ощущения. Это и было Приключение. Потом она решит, продолжать ли его, а в эту минуту она перестала быть той, у кого в жизни —три цели, той, кто зарабатывает деньги своим телом, той, кто знает художника, у которого в гостиной — камин и который рассказывает забавные истории. Здесь она не была ничем —а это было именно то, о чем она мечтала.

— Сними с себя все. И походи по комнате, чтобы я мог тебя видеть.

Не поднимая глаз, не произнеся ни слова, она повиновалась. Мужчина, смотревший на нее, не раздевался и был совершенно бесстрастен. Кто бы теперь узнал в нем того британца, с которым она так мило болтала по пути из «Копакабаны» в отель. Нет, теперь перед ней стоял прибывший из Лондона Улисс, сошедший с небес Тезей, завоеватель, ворвавшийся в самый безопасный на свете город, вломившийся в самую затворенную в мире душу. Мария сняла лифчик и трусики, чувствуя себя одновременно и беззащитной, и защищенной. Хлыст снова щелкнул в воздухе, не дотронувшись до нее.

— Голову вниз! Ты будешь унижена, я сделаю с тобой все, что пожелаю. Поняла?

— Да, господин.

Ухватив ее за руки, он защелкнул на запястьях наручники.

— Ты получишь сполна — это научит тебя приличному поведению.

Открытая ладонь со звоном впечаталась в ее ягодицу, и Мария вскрикнула от боли.

— А-а, не нравится? То ли еще будет!

Прежде чем она успела сообразить, что происходит, рот ей зажал кожаный намордник. Он был устроен так, что не мешал говорить, и она могла произнести «желтый» или «красный», но чувствовала, что судьба ей —позволить этому человеку делать все, что ему заблагорассудится. Голая, скованная наручниками, с заткнутым ртом, и кажется, что по жилам течет не кровь, а водка.

Новый звонкий удар по ягодице.

— Не стой как истукан! Двигайся!

Мария стала двигаться по комнате, выполняя звучавшие одна за другой команды — «стой», «направо», «сядь», «раздвинь ноги». Время от времени, без видимой причины на нее обрушивался хлесткий, звонкий удар — и, испытывая боль и унижение, которое было могущественней и сильнее боли, она оказывалась в каком-то ином мире, где не существовало больше ничего, и было в этом полном самоуничтожении, в потере собственного «Я», собственных желаний и воли нечто подобное религиозному экстазу. Одновременно нарастало и ее возбуждение, причем Мария сама не понимала, почему она так увлажнена.

— На колени!

Поскольку голова ее по-прежнему была смиренно и покорно опущена, Мария не могла видеть, что происходит рядом с ней, но все же заметила — или, верней, ощутила, — что где-то там, в другой галактике, на другой планете этот человек стал дышать прерывисто и тяжко, устав, очевидно, щелкать хлыстом и хлестать ее по ягодицам открытой ладонью, тогда как она чувствовала необыкновенный и с каждой минутой возрастающий подъем и прилив сил. Потеряв остатки смущения, она перестала скрывать, что получает наслаждение, застонала, взмолилась о ласке, о нежном прикосновении, но Теренс вместо этого подхватил ее и швырнул на кровать.

Резким, грубым движением — но Мария знала, что оно не причинит ей ни малейшего вреда — он развел ее ноги в стороны и закрепил по бокам кровати. Скованные за спиной руки, раскинутые бедра, намордник на лице — когда же он наконец проникнет в нее? Разве он не видит, что она готова, что она изнемогает от желания служить ему, сделать все, что он пожелает, стать его рабыней, домашним животным, неодушевленным предметом?! — Хочешь, я раздеру тебя пополам? Мария видела — Теренс, приставив ко входу в ее влагалище рукоять хлыста, водит им вверх-вниз. В тот миг, когда он дотронулся до клитора, она окончательно утратила власть над собой. Она не знала, много ли времени прошло, не представляла, сколько длилось это сладостное истязание, когда внезапно случилось то, чего за все эти месяцы так и не могли добиться десятки, сотни мужчин, державших ее в объятиях, — и оргазм настиг и накрыл ее. Вспыхнул свет, Мария почувствовала, что влетает в какую-то черную дыру — не собственной ли души? — и что острая боль и страх перемешиваются со всепоглощающим наслаждением, которое уносит ее далеко за пределы всего виденного и изведанного. Она застонала, закричала, забилась на кровати, не замечая, как врезаются ей в запястья стальные браслеты наручников, а в лодыжки — кожаные ремни, неистово задергалась, именно потому что была фактически обездвижена, закричала, как никогда еще в жизни не кричала, именно потому что намордник глушил ее крик, и никто не мог слышать его. Неотделимое от боли наслаждение длилось, рукоять хлыста прижималась к клитору все сильнее, и оргазм хлынул из всех отверстий ее тела — изо рта, из глаз, из лона, из каждой поры на коже.

Она лежала почти в беспамятстве, чувствуя, как плавно опускается все ниже и ниже. Рукоять хлыста исчезла, волосы ее были мокры от обильного пота, и чьи-то ласковые пальцы сняли с ее запястий наручники, отстегнули ремни, стягивавшие щиколотки.

Некоторое время она оставалась неподвижна, в смятении не решаясь взглянуть на Теренса, потому что стыдилась самой себя, своих криков, своего оргазма. Теренс поглаживал ее по волосам и тоже тяжело дышал —но он не разделил с нею наслаждение и ни на миг не потерял самообладания.

Мария всем своим нагим телом обвилась вокруг этого полностью одетого мужчины, измученного криками, приказами и постоянным контролированием ситуации. Теперь она не знала, что сказать, как поступить, но чувствовала себя так, словно кто-то надежно оберегал и охранял ее — ибо этот человек, открывший ей неведомую часть ее естества, был ее наставник и защитник. Она заплакала, а Теренс терпеливо ждал.

Что ты сделал со мной? — сквозь слезы спрашивала она.

— То, чего ты хотела, чтобы с тобой сделали.

Она подняла на него глаза, сознавая, что отчаянно нуждается в нем.

— Я ни к чему не принуждал тебя, ничего не заставлял делать и ни разу не услышал слово «желтый»; ты сама вверила мне власть над тобой. Никакого насилия, ни грана шантажа — ничего, кроме твоей собственной воли. И хоть ты была рабыней, а я — твоим господином, власть моя заключалась лишь в том, чтобы вести тебя по направлению к твоей собственной свободе.

Наручники. Кожаные ремни, захлестнувшие ноги. Намордник. Унижение, которое было острее и сильнее боли. И все равно — он прав! —она никогда прежде не испытывала такой полной свободы. Никогда прежде не ощущала в себе такой энергии, такой жизненной силы. Даже странно, что человек рядом с ней выглядит совершенно измученным.

— А ты… достиг оргазма?

— Нет, — отвечал он. — Господин существует для того, чтобы навязывать свою волю рабу. Наслаждение раба — радость для господина.

Она впервые слышала такое, потому что и в жизни, и в книгах все обстоит иначе. Но она пребывала в фантастическом мире, где от нее исходил свет, а мужчина рядом казался тусклым и погасшим.

— Иди, если хочешь, — сказал он.

— Я не хочу уходить, я хочу понять.

— Нечего тут понимать.

Поднявшись во всей силе и красоте своей наготы, Мария наполнила два бокала вином, раскурила две сигареты и одну протянула ему — теперь они поменялись ролями: госпожа обслуживала раба в благодарность за наслаждение, которое он ей даровал.

— Сейчас я оденусь и уйду. Но мне хотелось бы поговорить.

— О чем тут говорить? Я этого хотел, и ты была великолепна. Я устал, а завтра мне возвращаться в Лондон.

Он вытянулся на кровати и закрыл глаза. Мария не знала, заснул ли он на самом деле или притворяется, да это и не имело значения. Она с удовольствием выкурила сигарету, медленно допила свой бокал — все это стоя у окна и глядя на озеро. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь с того берега видел ее такой — голой, удовлетворенной, уверенной в себе.

Потом оделась и вышла, не попрощавшись и не тревожась о том, что сама себе откроет дверь, ибо не была вполне уверена, что хочет вернуться сюда.

А Теренс услышал, как хлопнула дверь, выждал некоторое время, чтобы убедиться — она не вернулась под тем предлогом, что забыла что-нибудь, — и лишь спустя несколько минут поднялся и снова закурил.

«У девочки есть вкус», подумал он. Она сумела выдержать хлыст, хотя это — самое банальное, самое древнее и самое, пожалуй, невинное из всех видов мучительства. На мгновение ему вспомнилось, как впервые вступил с другим человеком в эту таинственную связь, возникающую, когда два существа хотят приблизиться друг к другу, но могут сделать это не иначе, как причиняя друг другу страдания.

Там, за стенами этого гостиничного номера, миллионы супружеских пар, сами того не зная, ежедневно предаются таинствам садомазохизма. По утрам мужья отправляются на службу, вечером приходят домой, брюзжат и жалуются, всем недовольны, тиранят жену или сносят ее попреки, чувствуют себя глубоко несчастными — но при этом прочнейшим образом привязаны к своему несчастью, не подозревая, что довольно было бы одного движения, короткой фразы «Больше не хочу», чтобы избавиться от его гнета. Теренс испробовал это со своей женой, знаменитой английской певицей —он жестоко ревновал ее, устраивал ей сцены, днем горстями глотал транквилизаторы, а по вечерам напивался. Она любила его и не понимала, почему он так ведет себя; и он ее любил и тоже не понимал, чего ему надо. Казалось, что мучения, которые они причиняют друг другу, совершенно необходимы для их совместной жизни и составляют ее фундамент.

Однажды некий музыкант — Теренс считал его человеком со странностями, поскольку в их экстравагантной среде тот производил впечатление чересчур нормального — забыл у них в студии книгу. Автора звали Леопольд фон Захер-Мазох, а называлась она «Венера карающая». Теренс начал перелистывать ее, увлекся, зачитался и обнаружил, что благодаря ей лучше понимает самого себя.

«Красавица разделась и взяла хлыст на короткой рукояти с петлей, крепившейся на запястье. „Ты просил, — сказала она. — Я отстегаю тебя“. „Сделай это, —прошептал ее любовник. —Я умоляю тебя“».

Жена в это время репетировала за стеклянной перегородкой. По ее просьбе микрофоны, благодаря которым звукооператоры могли все слышать, были отключены. Теренс, решив, что она условливается с концертмейстером о свидании, отчетливо осознал — она довела его до безумия, — но уже так привык к страданию, что не мог больше обходиться без него.

«Я отстегаю тебя, — говорила обнаженная женщина на страницах романа, который он держал в руках. — Сделай это, я умоляю тебя».

Он был красив, занимал видное положение в компании, выпускающей компакт-диски, — почему же он обречен вести эту жизнь?

Потому что ему это нравилось. Он считал, что заслуживает страданий уже хотя бы потому, что он не заслуживал милостей, которыми с излишней щедростью осыпала его судьба, — не заслуживал ни этих денег, ни славы, ни уважения. Осознав, что достиг в своей карьере точки, пройдя которую попадет в полную зависимость от успеха, он испугался, ибо уже не раз видел, как низвергаются люди с покоренных ими высот.

Он прочел эту книгу —и эту, и все прочие, где говорилось о таинственной взаимосвязи боли и наслаждения. Жена обнаружила эти книги, нашла взятые напрокат кассеты и спросила, что все это значит, не болен ли он? Нет, ответил ей Теренс, это материал для новой, задуманной им работы. И добавил как бы невзначай: «Может, и нам с тобой попробовать?» И они попробовали. Поначалу — стеснительно и робко, рабски копируя руководства, отысканные в секс-шопах. Потом сделались смелей и изобретательней, рискованней и раскованней —и при этом оба чувствовали, что брак их становится все прочнее. Отныне они были не просто мужем и женой, но сообщниками в некоем тайном, запретном, предосудительном деле.

Их эксперименты проявились и в искусстве — они придумывали новые костюмы, отделанные металлом и кожей. Жена, выходившая на эстраду в высоких сапогах, в чулках с подвязками, с хлыстом в руке, доводила публику до экстаза. Новый компакт-диск неизменно занимал первые места в хит-парадах — сначала в Англии, а потом начал триумфальное шествие по всей Европе. Теренса удивляло, почему совсем молодым людям оказались так близки его собственные фантазии, граничившие с бредом, и находил этому единственное объяснение: лишь так можно было дать выход подавленной страсти к насилию — выход бурный, шумный, но безобидный.

Хлыст стал символом их группы: его изображали на майках, почтовых открытках, афишах, наклейках, его вытатуировали себе их поклонники. Хорошее образование, полученное Теренсом, побудило его к поискам истоков и корней всего этого — объясняя это явление, он лучше понимал себя.

Нет, все было не так, как рассказывал он этой проститутке в их первую встречу, — нет, не кающиеся пытались отогнать моровую язву. От начала времен человек осознал, что страдание, принимаемое бестрепетно, — вот пропуск в свободу.
...
.....В 1718 году вышел в свет «Трактат о самоистязании», учивший тому, как обрести наслаждение через физическую боль и при этом не причинить себе вреда. К концу XVIII века по всей Европе существовали десятки мест, где люди страданием достигали блаженства. Сохранились свидетельства о королях и принцессах, которые приказывали слугам бичевать себя, а потом догадывались, что наслаждение не только в том, чтобы терпеть боль, но и в том, чтобы причинять ее, — хотя это более изнурительно и менее благотворно..."

Коэльо Пауло Одиннадцать минут.отрывок

Re: мысли из книги

Добавлено: 09 фев 2015, 11:48
leo
...